Каталепсия - Дмитрий Паскаль

У многих атлетов, даже если они добиваются чего-то наглядного в будущем, при начале известного стиля жизни всегда возникает такая проблема: первые год или два тренировок они тратят на хуйню, но не на тренировки, потому что тщатся отточить тело, которого ещё не имеют, ибо оттачивать, работать на рельеф при неимении тела – куда проще, нежели наращивать, хотя сие – лишь побочное, а канва ошибки кроется как в незнании основ биологии в сочетании с житейскими предрассудками на этот счёт, так и неумении учиться на чужих просчётах пополам с большими амбициями, из коих исходит желание получить за несколько месяцев то, что должно нарабатываться тройкой лет, при сём не затрачивая, помимо времени, и усилий должных; к тому же, эти так называемые «подснежники», приходящие после зимних праздников в надежде накачаться к лету, думают, что хороших тренировок будет достаточно для роста мышц, а спать всё равно можно и по пять часов в день, а кушать что-то полезное совсем не обязательно, да и тренировок хороших они не проводят; тем не менее, некоторые из таких, за два года не получив никаких результатов, всё же тренируются дальше и чему-нибудь учатся, а спустя ещё два года уже пожинают плоды, но редко вельми способны довольствоваться ими – и не возжелать пущих. Тренировки продолжаются, однако, когда глупостям настаёт конец, суть тренировки, в общем, не изменяется: она становится культом; она превращается в смысл существования, становится регулярной, повторяется из недели в неделю, сопровождаясь вседневным режимом, большими ограничениями в пище, в развлечениях и т. д.; тренировка овладевает человеком, посему он и живёт от одной тренировки до другой, повторяет одно и то же в надежде, что нечто изменится, что изменится отношение окружающих к этому человеку, что появится слава, уважение, что в личной жизни всё наладится, хотя он, напротив, лишает себя личной жизни и не предпринимает ничего для свершения истинных целей, потому что в них он себе не признаётся; этот человек только кушает как двое, спит долго, тренируется регулярно, а в оставшееся время работает, дабы иметь средства на такую жизнь; добиваясь ещё большего, он начинает медленно умирать, разделяя саморазрушение с манией величия; это похоже на безумие.

Часть первая. Культ Икара

Икар (Icaros) – это персонаж из древнегреческого мифа, который надел на себя искусственные крылья из настоящих перьев, скреплённых воском, и полетел по направлению к солнцу; солнце обжигало его всё сильнее, но Икар двигался к своей цели, не останавливаясь, не сменяя курса, потому что ЖЕЛАЛ коснуться солнца; его целеустремлённость привела к тому, что воск расплавился, крылья развалились, поэтому Икар упал в море и утонул, погиб, но не проиграл, потому что не изменил самому себе и стремился к цели до последнего. Так же делают и самые сильные духом атлеты, имея цель такую значимую, что стремление к ней идёт во вред организму и привязывает спортсмена к его спорту навсегда, или к могиле; обычно такие спортсмены не доживают до мировой известности, но в противном случае они становятся величайшими.

Боязнь за «шкуру», за завтрашний день – вот основной тезис, из которого отправляется современный русский человек, и это смутное ожидание вечно грозящей опасности уничтожает в нем не только позыв к деятельности, но и к самой жизни.

М. Е. Салтыков-Щедрин

I

Середина августа. Утро выдалось жарким и очень солнечным, что для Абхазии нормально, в общем-то, но в данный день Ване невозможно наслаждаться последним утром в этой стране, последним утром на безлюдном каменистом пляже, где вода чиста, как кристалл, а ветер нежен и приятен, словно девушка, о каких давным-давно писались килограммы книг, но какие в жизни больше не встречаются; и Ваня не проснётся до захода солнца и не прогуляется по сему чудесному посёлку, где новые дома чередуются со сгнившими и где разваленная ещё в 90-х школа песчаным футбольным полем отделяется от средневекового замка, сохранившегося куда лучше, – ибо Ваня отравился за день-два до этого, просыпался пять раз за ночь, чтобы проблеваться иль просраться, отчего к утру проснулся еле-еле и в глубоком истощении, но и не выздоровевшим, тем не менее. Его всё равно тошнит, поэтому никакого завтрака не случится, что не так плохо, ибо следует собрать вещи побыстрее, дабы успеть на автобус до границы. Этот день окажется для него пыткой. Этот день действительно придётся пережить.

На автобус он успел. Тот едет. Едет вполне быстро, но не настолько, чтобы нельзя было насмотреться на красоты этих плодородных мест и чистейшего моря, виднеющегося, впрочем, из окна с другой стороны; и не настолько быстро едет этот автобус, чтобы за двадцать минут в нём не стало душно и чтобы не трясся он на ямах и кочках, вызывая укачивание и тошноту и у многих, а у Вани – только усиливая уже имеющееся; но Ваня держится и чувствует, кажется, облегчение, но ему только кажется. Затем таможня; в десять утра уже печёт солнце – да печёт посильнее дневного, потому что утром влажность ещё остаётся высокой; вдобавок, приходится нести тяжёлую сумку – и нести быстро, так как людей много назади, подгоняют; а впереди Ваню будет ждать очередь в десятки человек – и на очень ограниченном пространстве, пусть и не в здании и не под солнцем, но при отравлении разницы не заметишь: всё – геенна; благо, что позывы к поносу прошли вместе с потом, а тошнота и риск проблеваться не так страшны, как обосраться. Всё же, после таможни придётся пройти километр до остановки, зато довольно скоро подъедет совершенно новый автобус в Сочи, с большими прозрачными окнами и, к тому же, почти пустой, так что даже посидеть – получится; получится и полюбоваться интересным этим городом из окна, пока инфекция не даст о себе знать в очередной раз. И неизвестно, как бы хорошо и безынтересно прошёл этот день, если бы через десять минут автобус не забился (какая-то девочка упала в обморок…), а через ещё десять не встал бы в гигантскую пробку в районе Адлера, из-за которой пять километров не заканчивались бы час иль полтора часа, ввиду чего в автобусе стало б душно и жарко немерено, пропорционально чему росла бы тошнота; но это произошло, к несчастью, потому пытка продолжилась, зато, окончившись, породила ещё пущее удовольствие и облегчение, хотя полностью она не окончилась и после. Так Ваня прибыл в Сочи.

Сдал вещи на вокзале; до поезда ещё часа 4: можно прогуляться. И он совершил прогулку по одной из главных улиц, затем свернул на красивую аллейку – или это была набережная возле местной реки? – а деревья вдоль каменной дороги почему-то были жёлты, словно в середине осени, но большее не было замечено и оценено, поскольку жара не отступала и влияла на восприятие разительно; аллейка кончила, через мост Ваня пришёл в парк космонавтов, где нашёл исключительно искусственную природу, а людей практически не встретил ввиду жары – и аттракционы по той же причине не работали в большинстве своём, но стояли накрытыми и нагретыми; так прошло до двух часов. Опосля Ваня пошёл назад путём покороче и даже нашёл время заглянуть в столовую какой-то русской сети, а в ней было чисто, просторно, безлюдно – и пюре оказалось вкусным и дешёвым, а съедать что-то более питательное Ваня не рискнул. Затем вокзал; поезд; путь домой.

Я человек больной… Я злой человек. Непривлекательный я человек. Я думаю, что у меня болит печень. Впрочем, я ни шиша не смыслю в моей болезни и не знаю наверно, что у меня болит. Я не лечусь и никогда не лечился, хотя медицину и докторов уважаю. К тому же я еще и суеверен до крайности; ну, хоть настолько, чтоб уважать медицину. (Я достаточно образован, чтоб не быть суеверным, но я суеверен). Нет-с, я не хочу лечиться со злости. Вот этого, наверно, не изволите понимать. Ну-с, а я понимаю. Я, разумеется, не сумею вам объяснить, кому именно я насолю в этом случае моей злостью; я отлично хорошо знаю, что и докторам я никак не смогу «нагадить» тем, что у них не лечусь; я лучше всякого знаю, что всем этим я единственно только себе поврежу и никому больше. Но все-таки, если я не лечусь, так это со злости. Печенка болит, так вот пускай же ее еще крепче болит!

Фёдор Достоевский «Записки из подполья»

II

Стучат колёса. Вечереет. Красивые леса чередуются с тоннелями внутри гор. Свет то появляется в окне, освещая весь вагон, то исчезает, давая знать о наваждении ночи. Вскоре необитаемые места сменяются портовыми городами, маленькими городами, посёлками городского типа. А Ваня ведёт путь к новой жизни.

Его тошнит слегка, но уже далеко не так сильно, как было утром; он спокойно сидит на месте уже третий час и совершенно не думает о том, вылечился ли полностью, как поступать дальше, сколько придётся провести в постели, не ступая на тренировки, не переедая ради результата, но живя в ограничениях: ведь ограничений не будет. Только прошла видимая часть болезни, а Ваня уже перестал учитывать всю болезнь, забыл о ней и начал беспокоиться лишь о том, что ничего не ел уже четыре-пять часов, а сие – как он считал – плохо сказывается на метаболизме, точнее на анаболизме, потому что ведёт к катаболизму, уничтожает мышечную ткань и, возможно, приводит к утолщению жировой, хотя последнее совсем его не беспокоило. Забавно, что из-за последних пяти часов голода он беспокоился куда более, нежели из-за того, что последние два дня он не питался точно, но даже выблёвывал ценные вещества собственного организма; посему Ваня беспрерывно думал, каким образом доберётся от вокзала до дома так, чтобы его не укачало, что присуще ему, но ещё и усугубляется отравлением; а ещё он думал, что же будет есть дома, ибо после таких длительных перерывов следует наесться, пусть перед самым сном: ближайшие дни спешить Ване некуда, а от блажей своих не уйдёшь.