Комментарий к роману "Евгений Онегин" - Владимир Набоков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
<…>
L
Прости ж и ты, мой спутник странный,И ты, мой верный идеал,И ты, живой и постоянный,4 Хоть малый труд. Я с вами зналВсё, что завидно для поэта:Забвенье жизни в бурях света,Беседу сладкую друзей.8 Промчалось много, много днейС тех пор, как юная ТатьянаИ с ней Онегин в смутном снеЯвилися впервые мне —12 И даль свободного романаЯ сквозь магический кристаллЕще не ясно различал.
8 …много дней… — три тысячи семьдесят один день (9 мая 1823 г. — 5 октября 1831 г.).
13 …магический кристалл… — Мне представляется любопытным, что наш поэт употребляет это же слово «кристалл» в аналогичном смысле, говоря о своей чернильнице в трехстопном стихотворении 1821 г., стихи 29–30:
Заветный твой кристаллХранит огонь небесный.
Лернер в «Звеньях» опубликовал небольшую, довольно наивную заметку о глядении в магический кристалл (что, кстати, не было обычным способом гадания у русских){214}.
LI
Но те, которым в дружной встречеЯ строфы первые читал…Иных уж нет, а те далече,4 Как Сади некогда сказал.Без них Онегин дорисован.А та, с которой образованТатьяны милый идеал…8 О много, много рок отъял!Блажен, кто праздник жизни раноОставил, не допив до днаБокала полного вина,12 Кто не дочел ее романаИ вдруг умел расстаться с ним,Как я с Онегиным моим.
3—4 Иных уж нет, а те далече, / Как Сади… — Муслихаддин Саади, персидский поэт XIII в. <…>
До 1830 г. та же мысль была четыре раза высказана на русском языке:
1) В стихотворении 1814 г. незначительного поэта Владимира Филимонова (1787–1858)[899] строка, написанная александрийским стихом, — «Друзей иных уж нет; другие в отдаленье»{215}.
2) Прозаический эпиграф, вероятно переведенный с французского, предпосланный Пушкиным восточной романтической поэме «Бахчисарайский фонтан», который он считал лучше всей поэмы. Этот эпиграф звучит следующим образом: «Многие, так же как и я, посещали сей фонтан; но иных уже нет, другие странствуют далече». Похоже, что слова второго предложения подсказаны строкой Филимонова.
3) Последние две строки шестого четверостишия стихотворения Баратынского «Мара» (название поместья поэта в Тамбовской губернии) — десять четверостиший, написанных четырехстопным ямбом со схемой рифм abab, которые были сочинены в 1827 г., но опубликованы полностью лишь в 1835-м (в январе 1828 г. в журнале «Московский телеграф» они появились под названием «Стансы» без шестого четверостишия). Это четверостишие, которое Пушкин мог знать, а мог и не знать в 1830 г., звучит так (стихи 21–24):
Я братьев знал, но сны младыеСоединили нас на миг:Далече бедствуют иные,И в мире нет уже других.
4) В черновике элегии, предположительно адресованной Наталье Гончаровой и начинающейся в своем окончательном виде словами «На холмах Грузии лежит ночная мгла…», которую поэт сочинил в 1829 г., во время путешествия по Закавказью, была вычеркнута строфа, содержащая сходное выражение (стихи 9—12):
Прошли за днями дни, промчалось много лет.Где вы, бесценные созданья?Иные далеко, иных уж в мире нет,Со мною лишь воспоминанья.[900]
Следует заметить, что Баратынский поменял местами две части второго предложения пушкинского эпиграфа, заменил «странствуют» на очень близкое по звучанию «бедствуют», добавил «в мире» и изменил порядок слов «иных уже нет» на «нет уже других» («иные» и «другие» очень близки по значению). Также следует обратить внимание на то, что пушкинский стих гл. 8, I, 3 хотя совпадает по размеру с четверостишием Баратынского, по смыслу дальше от него, чем от эпиграфа, написанного самим Пушкиным семью годами ранее: теперь он использует сокращенную форму слова «уже»; «другие» заменены на более изящное и более отстраненное «а те»; глагол опущен; в остальном же слова и их порядок сохраняются.
В четверостишии Баратынского содержится намек на друзей, участвовавших в неудачном заговоре 14 декабря 1825 г., пятеро из которых были казнены, а другие отправлены в мрачную ссылку на границе Сибири с Северным Китаем. Очевидно, формулировка строк, написанных Баратынским в 1827 г., определялась тем фактом, что пушкинский эпиграф, звучавший в 1824 г. вполне невинным проявлением литературной ностальгии в псевдовосточном стиле того времени, теперь, в результате произошедших событий, вдруг приобрел особый политический смысл[901]. В начале 1827 г. «Московский телеграф» опубликовал статью критика Полевого «Взгляд на русскую литературу 1825 и 1826 годов» с подзаголовком «Письмо в Нью-Йорк к С. Д. П. [Сергею Полторацкому]». Правительственный агент (вероятно, Булгарин) сообщал, что статья содержит неприкрытый намек на декабристов, и действительно, он звучит совершенно отчетливо в следующем предложении Полевого: «Смотрю на круг друзей наших, прежде оживленный, веселый и часто с грустью повторяю слова Сади (или Пушкина, который нам передал слова Сади): „Одних уже нет, другие странствуют далеко!“»{216}. Таким образом, эпиграф к «Бахчисарайскому фонтану» (сохраненный в последующих изданиях 1827 и 1830 гг., но опущенный в издании 1835 г.) получил иной ретроспективный смысл. Когда в 1832 г. Пушкин отдельно опубликовал восьмую главу читателям было нетрудно расшифровать его обогащенный новым смыслом намек.
Основные контакты Пушкина с людьми, так или иначе участвовавшими в революционном движении, которое после событий декабря 1825 г. стало называться «декабристским» (см. мой коммент. к гл. 10, XIII, 3), восходят к 1818–1820 гг., до его высылки из Петербурга, а также ко времени предпринятой им поездки в Каменку Киевской губернии зимой 1820/21 г., где находилось имение отставного генерала Александра Давыдова и где Пушкин виделся с некоторыми декабристами, в том числе с братом Давыдова — Василием, Орловым, Якушкиным и другими. В промежуток времени с 9 мая 1823 г. (когда был начат ЕО) по 14 декабря 1825-го (декабрьское восстание) Пушкин не читал первые главы «в дружной встрече» никому из пятерых заговорщиков, обреченных погибнуть на виселице 13 июля 1826 г. (см. мой коммент. к гл. 5, V–VI, IX–X о рисунках Пушкина); перед отъездом из Петербурга Пушкин виделся с Рылеевым («на благородном расстояньи»), а его краткое знакомство с Пестелем в Кишиневе произошло до написания первой главы. Среди декабристов, находившихся «далече», а именно в сибирской ссылке, лишь своему близкому другу Ивану Пущину наш поэт, вероятно, мог прочесть три с половиной песни, когда тот посетил его в Михайловском 11 января 1825 г. Во всех же остальных случаях мы должны воспринимать как лирическое преувеличение образ Пушкина, читающего ЕО на собраниях декабристов еще до начала его написания; точно так же нет никаких свидетельств, что Пушкин читал первые две главы ЕО в Одессе людям, с которыми был очень мало знаком, к примеру декабристам Николаю Басаргину, князю Александру Барятинскому и Матвею Муравьеву-Апостолу, приезжавшему в Одессу в 1823–1824 гг. Остальные предположения не стоят внимания. Наверняка мы знаем лишь одного декабриста, слышавшего в Одессе, как Пушкин читал по крайней мере первую главу романа, — это князь Сергей Волконский (можно предположить, что из жен декабристов с началом ЕО более или менее были знакомы Екатерина Орлова и Мария Раевская, впоследствии Волконская). Согласно не вполне убедительной легенде, рожденной в семействе Волконских, Южное общество просило Сергея Волконского принять Пушкина в члены общества, но, встретившись с поэтом в Одессе (вероятно, в июне 1824 г.), Волконский счел, что для такого дела язык Пушкина слишком болтлив, характер слишком беспечен, а жизнь слишком драгоценна. То, что Волконскому в 1824 г. была известна первая песнь, подтверждается фразой из его письма от 18 октября 1824 г. Пушкину, который к этому времени уже два месяца жил в Михайловском:
«Любезный Александр Сергеевич, при отъезде моем из Одессы, я не думал, что не буду более иметь удовольствия, по возвращении моем с Кавказа, с вами видеться <…> Посылаю я вам письмо от Мельмота [Александра Раевского] <…> Будет вам приятно, уведомляю вас о помолвке моей с Марией Николаевною Раевскою <…> P. S. <…> Я поместил по поручению отца величавого рогоносца [Александра Давыдова, матери которого принадлежала Каменка; брата декабриста Василия Давыдова] сына его в Царскосельский лицей».
