Еврейская и христианская интерпретации Библии в поздней античности - Марк Гиршман

До сих пор мы наблюдали попытки Юстина подорвать основы соблюдения заповедей. В той части книги, где обсуждаются заповеди (10—47), он часто цитирует пророков, которые в свое время карали Израиль, в качестве доказательства выдвигаемого им тезиса о том, что заповеди были даны для того, чтобы обуздать непокорный народ. Тем не менее в этом разделе содержится и несколько примеров типологических, т. е. символических толкований этих же самых заповедей, на которых Юстин желает раскрыть истинный смысл Писания. При типологическом подходе каждое библейское утверждение интерпретируется как «тип», как символ того референта, который оно представляет. В главах 40—47, например, Юстин показывает, что жертвы, приносимые на Пасху и День Искупления (Йом Киппур), есть только символы Иисуса, а обрезание на восьмой день указывает на истинное обрезание, воскресение Иисуса в восьмой день, в воскресенье[101].

Юстин использует типологический подход и в главах, посвященных доказательству того, что Иисус есть Мессия (48—108). Эти главы содержат несколько типологических толкований, имеющих параллели в Мехильте. Это сравнение позволяет нам яснее понять экзегетические и полемические подходы к Писанию, принятые обеими религиями. Основная стратегия Юстина заключается тут в том, чтобы показать, что пророчества и библейские стихи наилучшим образом понимаются тогда, когда рассматриваются как предсказания о пришествии Иисуса[102]. Детали жизни, смерти и воскресения Иисуса составляют истинный ключ к пониманию Библии. Юстин утверждает, например, что Псалмы, которые толковались евреями как повествование о роде Давида — о самом Давиде, его сыне Соломоне или царе Езекии, — могут быть полностью поняты только тогда, когда рассматриваются в связи с особенным, уникальным потомком рода Давида — Иисусом Христом.

Стратегия Юстина будет рассмотрена в связи с тремя цитатами из Писания, которые обсуждаются и в Мехильте. Трифону трудно понять, почему Иисус должен был претерпеть такую позорную и унизительную смерть, если он на самом деле был Мессией. Он сопровождает свой вопрос следующей просьбой: «Научи же нас, — сказал Трифон, — из Писаний, чтобы и мы поверили тебе» (90:1). Конечно, Юстин вложил в уста еврея свое собственное убеждение. Юстин полагает, что его толкование Писания может убедить евреев в справедливости его утверждений и отговорить их от того, чтобы они слушали пустые толкования своих собственных учителей. Прежде чем ответить на просьбу Трифона, Юстин ссылается на герменевтический принцип, по поводу которого они оба уже пришли к согласию. Этот принцип состоит в том, что «пророки свои слова и действия открывали в притчах и прообразах, прикрывая содержащуюся в них истину, так что многое не могло быть легко понятым всеми» (90:2). Затем Юстин обращается к библейским стихам, которые он использует в качестве «сырья», и показывает, что каждый рассказ является символом жизни Иисуса, и даже прямо указывает на значимость креста. Первый рассказ в этой серии — о войне с Амаликом: Иисус Навин (Йегошуа) сражался с Амаликом, а Моисей в это время всходил на холм, и «когда Моисей поднимал руки свои, одолевал Израиль… Аарон же и Ор поддерживали руки его, один с одной, а другой с другой стороны» (Исх. 17:11–12). Юстин толкует действия Моисея следующим образом: «Не потому народ одерживал победу, что Моисей так молился, но потому, что, когда тот, кто носил имя Иисуса, был во главе битвы, сам он (Моисей) творил знамение креста» (90:5). Сочетание имени Иисуса со знамением креста спасло Израиль от Амалика.

Этот урок «правильного» толкования Писания прерывается в следующих двух главах, чтобы дать возможность Юстину вернуться к теме дурного нрава евреев, который вынудил Бога дать им заповеди. Из–за того что евреи не знают любви ни к Богу, ни к ближним, они проклинают верующих в Иисуса и отказываются правильно понимать неопровержимые знамения, данные в Торе (92—93). Эти пространные инсинуации готовят почву для продолжения урока типологического толкования, на этот раз по поводу медного змея (Чис. 21:4–10). Возможно ли это, вопрошает Юстин, что тот же самый Бог, который запрещает идолы и образы, приказал Моисею сделать медного змея, чтобы исцелить людей? У него есть готовый ответ: «Ибо чрез это Бог возвещал о таинстве, показывая, что Он разрушит силу змея, возбудившего Адама к преступлению, а верующим в того, кто должен был умереть чрез это знамение, т. е. крест, дарует спасение от укушений змея…» (94:2)[103]. Юстин не удовлетворяется результатом собственного толкования и продолжает свою атаку, вопрошая, как еще можно описать действия Моисея. Этот вопрос, сформулированный в резкой форме, побуждает одного из иудеев, слушающих разговор, к «признанию»: «Я неоднократно спрашивал об этом наших учителей, и никто мне не дал ответа» (94:4), — таким образом тот как бы подкрепляет настойчивое утверждение Юстина, что именно он, а не еврейские мудрецы владеет ключом к истинному толкованию Писания.

После этих двух примеров Юстин посвящает несколько глав объяснению текста псалма 22:2: «Боже мой! Боже мой! Для чего Ты оставил меня?» Он резюмирует свой подход к интерпретации Библии в главе 111, в которой приводит еще два комментария об исцеляющей силе пасхальной крови и о червленой веревке в рассказе о Раав, символизирующей спасение, обретенное посредством крови Иисуса. Вот что он пишет о пасхальной крови: «Ужели Бог обманулся бы, если бы не было на дверях этого знака? Нет, говорю я, но Он чрез это предвозвестил грядущее посредством крови Христовой спасение для рода человеческого». Согласно переводчикам этого сочинения, Юстин использует здесь слово «знак» (semeion) в значении «крест» — другими словами, кровь на пороге и двух косяках двери образует собой крест[104]. Если такой перевод верен, то это — третья гомилия о силе креста и его символе в Писании. Однако я не убежден в том, что Юстин не имеет здесь в виду скорее силу крови, чем силу креста, как он поясняет позже в связи с историей о Раав.

Юстин завершает представление своего гомилетического метода резким выпадом против подхода еврейских мудрецов к толкованию Писания (главы 112—114). Они приписывают Богу недостатки, не понимают символической природы Писания и даже верят, что Бог имеет руки и ноги, а также являлся праотцам (114:3). Как мы видели в предыдущей главе, Трифон ничего не отвечал на обвинения Юстина в адрес еврейских мудрецов. Интересно отметить, что некоторые современные ученые склонны соглашаться с утверждениями Юстина относительно восприятия Бога евреями[105]. В любом случае несомненно то, что евреи были осведомлены о проблеме, содержащейся в стихах, цитируемых Юстином, и толковали их по–своему. Рассмотрим раздел Мехильты, в котором три названных момента — война с Амаликом, медный змей и пасхальная кровь собраны вместе.

Мы читаем в Мехильте (Амалик I)[106]: «И когда Моисей поднимал руки свои» — «Разве же руки Моисея подкрепляли израильтян или сражали амаликитян? — но: покуда он воздевал руки к небу, израильтяне смотрели на него и верили в Того, Кто повелел Моисею сделать так, а Господь являл им чудеса и подвиги». Мехильта отрицает какую–либо магическую или символическую силу в действии Моисея. Поднятие рук было актом, имевшим целью направить детей Израиля к вере в Того, Кто повелел Моисею так себя вести. Далее мы читаем: «Подобно этому: "И сказал Бог Моисею: 'Сделай себе огненного змея…'" Разве змей умерщвляет и воскрешает? — но: покуда он делал так, израильтяне смотрели и верили в Того, Кто приказал Моисею так делать, а Господь давал им исцеления»[107]. Те же самые два стиха, которые Юстин считал подтверждением своего взгляда на символическое толкование как единственно возможное, обсуждаются и в Мехильте, но в границах буквального значения. Мудрецы Талмуда представляют и змея, и руки Моисея в качестве инструментов, призванных привлечь внимание к согласию действий Моисея с Божьими заповедями и вновь зажечь веру Израиля в Бога.

Что касается формы, то оба комментария в Мехильте начинаются с одного и того же момента и возвращаются, используя при этом параллельные языковые конструкции. Задается вопрос: Итак, обладают ли руки Моисея или змей способностью творить чудеса? Ответ состоит в том, что исцеляющая и спасающая сила — это сила веры в Бога, в «Того, Кто повелел», в Бога заповедей. Является ли этот мидраш ответом, реакцией на точку зрения Юстина? Или Юстин был знаком с толкованиями такого типа, как содержащиеся в Мехильте, и пытался ответить на них своим собственным, которое делало бы акцент на основных положениях его религии? Прежде чем дать ответ на эти вопросы, рассмотрим два других текста, помещенных в Мехильте сразу вслед за упомянутыми. Один является заключением двух только что проанализированных, другой, представляющий собой удивительный комментарий, стоит особняком: «Подобно этому: "И будет у вас кровь знамением" (Исх. 12:13). Какую пользу может принести кровь ангелу или израильтянам? — но: покуда Израильтяне делают так и мажут кровью двери свои, Господь имеет милость к ним, как сказано: "И пройдет Господь мимо"»[108]. Здесь появляется несколько другая модель, поскольку акцент делается не на вере в «Того, Кто повелел», а на действии — Израиль помазал кровью свои дверные косяки. Можно сказать, что само это действие свидетельствует о вере израильтян в Того, Кто повелел им сделать так. Однако сама по себе кровь не обладает никакой силой и является лишь конкретным выражением их веры[109].