Камушки - Тамур Мал
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Здравствуй, Вера.
— Здравствуй, коль не шутишь.
— Спасибо, что пришла. Поговорить хотел.
— Говори, чем страждешь.
— Прощения просить хочу.
— За что же?
— За то, что взял тебя, приручил, а потом бросил…
— Обратно тянешь?
— Тебе и на новом месте неплохо, получше, чем у нас… Замуж зовёт?
— Зовёт!
— Пойдёшь?
— Пойду, ты ведь не зовёшь. Отпустишь?
— Давно отпустил — даже рад, что так всё получилось. Я ведь за этим и приехал.
— Неужели совесть замучила?
— И это имеется.
— А за аборт как расплачиваться будешь? — понизила голос девушка.
Гриша обхватил голову руками:
— Было?
— Было-было.
— Когда?
— Да ещё ты не уехал, раньше, только тебе не говорила, боялась чего-то, дура. Что бросишь, боялась, а ты и так бросил.
Гриша сидел молча, потом задумчиво произнёс:
— Говорят, грех это. Исповедаться надо. И тебе, и мне.
— В праведники собрался?
— Я серьёзно.
— Я тоже. Если решим венчаться с Максимом, то исповедаюсь, а нет — так нет. Ты же как хочешь. Если можешь, лучше денег дай. У него не прошу — не жена ещё, а квартиру снимаю, сил нет по общагам скитаться.
Гриша вышел, выгреб всю наличность, что имел, и принёс Вере. Та повеселела:
— Ладно, прощай, мой бывший любимый. Пусть и тебе подвернётся какая-нибудь краля, в которую ты втрескаешься так сильно, как я в тебя когда-то.
15
Наутро Гриша, проскрипев зубами всю ночь, побежал перед работой в ближайший храм. Там как раз шла исповедь, читали часы. Увидев священника у аналоя и совершенно не заметив очереди исповедующихся, он бросился прямо к нему и только цепким взглядом художника привычно запечатлел, что батюшка совсем юн — вряд ли старше его самого — и очень уж чёрен: чёрные, как смоль, волосы, чёрные брови, чёрная бородка и одет в чёрное. Словно боясь что-то забыть или утаить от ложного стыда, стал быстро рассказывать тому всё: и про аборт, и про Аделаиду, и про нетрезвую жизнь свою, полную небрежения к собственным душе и телу. Не перебивая, батюшка терпеливо выслушал духовного юнца, развращённого, но не развратного. Возможно, понял, что перед ним тот случай, когда из неверия и небытия душа воскресает для вечной жизни. В отличие от растущих в верующих семьях и при храме, у таких душ неверие является основой подсознания. Вера вызревает мучительно плодом осознанного, а ежедневная борьба того и другого становится уделом всего существования. Как мог укрепить подобную душу, да ещё с художественным мышлением, молодой батюшка? Он стал говорить о камушках. О цели жизни каждого человека: к ней надо идти и идти упорно, а все грехи на пути — это камушки на дороге, есть помельче, есть и покрупнее размером — иной обойдёшь, а на иной влезть надо, а потом спрыгнуть, да чтоб ноги не переломать, ну а сломаешь — всё равно ползти вперёд.
Отойдя от исповеди, Гриша удивился двум вещам: во-первых, как он не заметил довольно много людей, ждущих в сторонке своей очереди духовного очищения, а во-вторых, что образное выражение «камень с души свалился» имеет под собой почву — камень не камень, а тот ком, что стоял то в области груди, то в горле, а то где-то под рёбрами — ушёл. О том, что удивительно другое: то, что священник рискнул допустить его до причастия без предварительного говения и молитв, только лишь на пустой желудок (он и правда вчера вечером чаю с сухарями только поглодал, когда остальные пиво цедили), молодой человек опять же совсем не подумал, принял сие в порядок вещей.
16
Еженедельно, обычно в воскресный день, Гриша заходил к Ильиным, ужинал с ними, играл с детьми, иногда оставался ночевать, и всё яснее понимал с каждым днём, что в прежней квартире он жить уже не сможет. Этот мир стал не его: делёж случайных заказов, холостяцкие вечеринки, пустота в холодильнике и бесконечная жареная картошка. Но жил пока и работал — не к Ильиным же перебираться. Веру видел ещё раз, пригласили на свадьбу. Всё обставили красиво, торжественно, даже, пожалуй, богато, хотя народу немного. Венчание молодые решили отложить на потом. Гриша не чувствовал ни ревности, ни сожаления, даже радовался в меру. Господь пристроил Веру в нужное место. Вспомнилось, как стоял он напротив портрета обнажённой Аделаиды, перед тем как расстаться с прошлым, и долго смотрел, проверяя себя, но видел лишь светотень и колорит, вся страстность, так бурлившая раннее под хмельными парами, теперь оказалась то ли скрыта, то ли мертва. Но что он есть сейчас, Гриша ещё не уразумел, и не был ни в чём уверен, кроме того, что где-то живут Лупелины, ждут, а некоторые, возможно, за него, непутёвого, молятся. И так хотелось увидеть Пушистика, вдохнуть запах её волос, услышать её милый, добрый, ласковый голосок. Только увидеть, только вдохнуть и услышать — больше ничего. Он не писал им, всего один раз позвонил, сказал, что всё нормально, работает и к Великому посту надеется приехать. Говорил, конечно, с Татьяной Андреевной, не с Глашей. Только спросил, все ли здоровы. Слава богу, все. У него тоже голова реже болит, что, впрочем, лишь отчасти являлось правдой.
Заработать удалось неплохо. В перспективе назревали новые заказы, теперь можно снять квартиру и остаться в N по крайней мере до лета. В его положении это выглядело удачей, но Савов решил ехать. Прикипев душой к просторам русской глубинки, а более — к усадьбе и её обитателям, Гриша тем не менее аргументировал Ильиным и друзьям-художникам свой отъезд творческой свободой и желанием держать глаз в строгости с помощью пейзажей, а также обязательством закончить семейный портрет, что тоже считалось небезосновательным, по крайней мере, для него самого.
17
На весть о том, что Гриша возвращается, Тимофей
