Отторжение - Инна Тронина

А вот младший сын Мишка от матери ничего не взял. Белёсый, щекастый бутуз мрачно смотрел исподлобья, сидя в коляске. Его отец ростом под два метра был, оказывается. Конечно, Елизавете пришлось делать кесарево. А вот Прошку она сама родила, да ещё на дому. Там целый деревенский детектив получился. Правда, об этом я узнал несколько позже.

Мы распили за знакомство фляжку армянского коньяка. Сашка Минц тогда мне понравился. Он вел себя подчёркнуто вежливо, хоть и немного снисходительно. Мы с Гаем, два провинциала, чувствовали к нему невольное уважение. Надо было сразу обратить внимание на некоторые обстоятельства. Сбить, например, с него столичную спесь. Но я в семнадцать лет так далеко не смотрел.

Видимо, Сашка до сих пор воспринимает меня тощим чернявым пареньком, который никак не может изгнать из речи диалект, нормально выговорить букву «г» и научиться грамотно расставлять ударения в словах. Понятно — первое его впечатление обо мне было не очень лестным.

Я сидел на Прошиной койке, разглядывал снимок. Мать наклонилась к клетчатой коляске; такие тогда были в моде.

— Сколько брату сейчас? — спросил я с интересом.

— Неделю назад трёшник исполнился. Я телеграмму в Горький посылал.

— А тебе? — удивился я.

— Мне двадцать один с половиной. Пропустил три года, — хмуро пояснил Гай. — Работал, армия потом… С Мишкой у нас огромная разница. Ещё когда матери разные, ладно. Но мы-то — единоутробные братья.

— Жизнь есть жизнь, — философски заметил Минц. — У нас со старшей сестрой разница — семнадцать лет. А мать одна.

Славке Плескунову мы оставили коньяк на дне фляги. Почему-то в тот вечер он не явился ночевать. Сашка пил, изящно держа двумя пальцами ножку рюмки, досуха высасывал лимон — будто целовался. Встать бы тогда и уйти! Порвать с Минцем сразу, навсегда. Но Прохор не понял бы. Да и сам я ничего не почувствовал. Я был сыт и пьян, а потому добр. И остался на Детской улице вместе с ними.

Мне понравилась, как играет на рояле Минц, как поёт Гай. Они потом много раз выступали по торжественным случаям в актовом зале. Помню, Прохор исполнял романс Чайковского «Благословляю вас, леса…», «Элегию» Массне, арию Кончака из оперы Бородина «Князь Игорь», арию Гремина из «Евгения Онегина».

Их «мисс курс» Наташка Кайтанова влюбилась в Прохора, как ненормальная. Она вызвалась переворачивать Минцу ноты — лишь бы побыть рядом с кумиром. Сашка был великолепен — во фраке, с чёрной «бабочкой», в лакированных туфлях. Наташка надела платье из чёрного тюля, украшенное алой гвоздикой. Гай для выступления где-то раздобыл смокинг цвета спелой сливы.

После концерта мы отправились к Сашке в гости. Он помирился с матерью, и Кира Ивановна напекла пирогов. Наступал Новый, семьдесят девятый год. На улице трещал лютый, сорокаградусный мороз. У каждого из нас на носу висело по сосульке. Снег под ногами даже не скрипел, а визжал. Небо над Невой было зловеще-красным. Но мы, студенты, всё равно радовались жизни и хохотали до упаду.

У Минцев Прохору опять пришлось петь. Кира Ивановна, обомлев от восхищения, назвала голос Сашки блеватоном. Из-за этого они опять разругались. Совместными усилиями скандал замяли. Кайтанова, как я понял, очень хотела соблазнить Гая. Но тот, хоть и выпил, на её чары не повёлся. Поняв, что с Прошей глухо, Наталья переключилась на меня. Потом — на Сашку. С третьего раза ей повезло. Впрочем, особых усилий и не потребовалось.

Странно, но я действительно не слышу, о чём говорят Прохор с Андреем. Вроде бы, у них получился хороший рабочий контакт. Ладно, пусть обменяются мнениями. А меня пока не тревожат. Всё, что нужно, я Прохору уже сказал.

Я сегодня много думал о своих сыновьях, жалел их. А ведь, если разобраться, мальчишки слишком уж востребованы. Из-за них идёт драка. Они нужны в обеих семьях. А вот ребёнок Лизы Гай не был нужен никому, в том числе и родной матери. Ровно за четыре года до моего появления на свет, в деревянной могочинской покосухе, родился узкоглазый желтолицый младенец. Присутствовала при этом лишь его бабка Меланья Макаровна, которая никакого опыта в акушерстве не имела.

К врачам Лиза-сан не обращалась. Своё положение скрывала до последнего дня. Ладно, хватило ума не травить плод. Лиза решила отказаться от нежеланного дитяти в роддоме. Но мать приказала сделать иначе — родить дома, а потом подкинуть к больнице. Там о байстрюке* позаботятся, а дурная слава по городу не поползёт.

— И в дети никто не возьмёт узкоглазого! — причитала Меланья Макаровна. — О русском столковались бы… Есть на примете супруги бездетные. Так ведь побрезгуют! И никто не поверит, что ихний ребёнок…

Лиза уволилась из станционного буфета. С середины марта не выходила из дома. Соседям мать сказала, что дочка уехала в Краснодар, к родственникам. В ночь на тринадцатое апреля, по колено проваливаясь в мёрзлую грязь и высоченные ещё сугробы, Меланья Макаровна отнесла новорождённого к порогу местной больницы, предварительно завернув в ватное одеяло. Там положила внука на крыльцо, стукнула пару раз в окно и скрылась.

Мальчик тут же проснулся и расплакался. Видимо, голосок у него и тогда был — громче некуда. Тут же выскочила дежурная медсестра и подняла находку, отнесла в тепло. А утром участковый во всём разобрался. Он опросил с десяток могочинцев и выяснил, что ватное одеяло принадлежит семье Гаев. Соседки помнили каждый лоскуток на нём, и никогда не перепутали бы с чьим-то другим. Всё разглядели, когда Меланья сушила одеяло на заборе, а Лизка стерегла, чтобы не спёрли.

Насчёт Лизки участковому доложили, что она давно не появлялась на улице, не попадалась никому на глаза. Милиционер явился к Прохору с Меланьей, увидел их дочку в постели. У Лизы началась родильная горячка, и её срочно госпитализировали.

— Где ребёнок?! — гаркнул участковый и пригрозил супругам страшными карами.

Гаям пришлось сознаться, что подкидыш — их внук. В противном случае начались бы поиски тела новорождённого. Одеяло Меланья опознала как своё. Представитель власти потребовал забрать ребёнка в дом, иначе будет открыто уголовное дело. Прохору Карповичу хватило и одной высылки, а потому пришлось смириться.

Лиза, чтобы подластиться, назвала сына в честь бати. Но оказалось, что насильно мил не будешь. Прошку ненавидела вся семья — совершенно безвинно. Лиза словно отбывала наказание до совершеннолетия сына. А мальчик рос хорошеньким и умненьким. Он даже с годами меньше стал походить на японца. Когда пошёл в школу, был уже глазастый, и волосом — тёмный шатен.

Учиться он начал в Могоче. Потом переехал в Читу. Там жил в семье дяди Анисима — рабочего овчинно-меховой фабрики. Окончил десятилетку с золотой медалью, но в институт не пошёл. Стал работать там же, в Чите, на мебельной фабрике. В срок пошёл служить на китайскую границу — совсем недалеко от дома. Там и попал под обаяние спецслужб, с которыми потом связал жизнь.

Те дни Прохор вспоминал с удовольствием. В нём наконец-то увидели не приблудыша, а человека, причём уникального. Обнаружив у себя феноменальные способности к языкам, Прохор после демобилизации решил пойти в разведку. Бабка с дедом к тому времени умерли, и в Могочу он не вернулся. Елизавета же переехала в Горький к мужу, родила сына. А через два месяца после того, как мы познакомились в «десятке», погиб отчим Гая, Иван Самохин. С ним Лизу познакомила сестра Пелагея, работавшая на судостроительном заводе «Красное Сормово».

Иван зимой поехал на дачу, выпил там с друзьями. Потом мужики ушли, а он прилёг в хибаре. Самохин перед сном закурил, и забыл потушить папиросу. К утру он уже сгорел до угольной трухи — вместе с оттоманкой и домом. В гроб положили то, что удалось наскрести на том месте, куда в последний раз прилёг отдохнуть Иван Иванович.

Прохор говорил, что относился к отчиму нейтрально. Делить им было нечего. Вместе они никогда не жили, и не собирались. Общались только в течение нескольких дней — летом семьдесят шестого года, когда Прохор приезжал на побывку. За отвагу, проявленную при задержании нарушителя на советско-китайской границе, он был поощрён краткосрочным отпуском. Решил поехать в Горький, глянуть, как устроилась мать.

Елизавета после пожара сама почернела, будто головешка. Она так любила богатыря Ивана и их общего блондина-сыночка! Вроде бы, добилась того, о чём мечтала. А тут — нате! Начинай всё по новой, и опять — одна…

В интернате Проше пришлось прожить два года — когда заканчивал школу. Жена дяди Анисима отказала Лизиному сыну в приюте, сославшись на тесноту в дома. Парень был рад — слушать пьяные скандалы ему до смерти надоело. В ходе очередного побоища дядя Анисим проломил жене голову молотком, сел на пятнадцать лет и умер в зоне от туберкулёза.

Конечно же, и в университете Прохор был отличником. Получив «красный» диплом, он приступил к своей секретной работе. Даже я. его друг, ничего о ней не знаю. Догадываюсь только, что Гай входил в состав какой-то сверхсекретной диверсионной группы. Подразделение числилось за КГБ. Несколько раз Прохор выполнял спецзадания за границей. В числе прочих стран посетил и Афганистан.