Постижение России; Опыт историософского анализа - Н Козин

5. ИСТИНЫ ИСТОРИЧЕСКИХ АНАЛОГИЙ

Для того чтобы понять историческую сущность Августа 1991-го, не ситуативную, определяемую случайными и оттого всегда преходящими причинами, а ту, которая определяется его местом в общем потоке бытия под названием "история России" и, следовательно, конечными основаниями и причинами исторического процесса, необходимо обратиться к самому историческому процессу, к его анализу как некой тотальной целостности, необходимо реализовать отношение к Августу 1991-го как к части этой тотальной целостности истории России - и формационной, и цивилизационной.

Именно на такой методологической базе обнаруживается, что феномен Августа 1991-го нельзя понять в отрыве от тех революционных преобразований российского общества, заданных поиском исторических ответов на вызовы исторической модернизации России конца XIX - начала XX в. Он есть их неотъемлемая часть, закономерная реакция на противоречия, порожденного характером, сущностью и основными направлениями революционных преобразований, начатых не только Октябрем 1917-го, но и прежде всего Октябрем 1917-го. Он есть запоздалая реакция на формационные крайности и цивилизационный беспредел Октября 1917-го. Впрочем, почему запоздалая?

Та же Французская буржуазная революция, начавшись в 1789 году, как политическая закончилась в 1794 году, но как социальная прошла через целую серию революционных катаклизмов и "самоуспокоилась" лишь с поражением Парижской коммуны в 1871 году. До этого, до того как окончательно войти в историческое пространство собственно буржуазного развития, Франция стала ареной борьбы не только старых феодальных субъектных сил и тенденций развития с новыми, буржуазными, выпестованными самим феодализмом, но и новых, связанных с формационными перспективами самого капитализма. Французской революции пришлось вести борьбу на два фронта: не только с реакцией из прошлого на новые формационные качества общества, но уже и с противоречиями самого буржуазного развития, с реакцией на буржуазные формационные качества из будущего.

Это хорошо зафиксированная в закономерностях всех буржуазных революций тенденция - забегания в революционном преобразовании общества вперед, к тем формам социальности, которые преждевременны, не соответствуют сложившимся реальностям и ближайшим тенденциям в их развитии, являются утопичными, если не вообще, то по отношению к достигнутому уровню развития производительных сил, которые в итоге через серию исторических потрясений их отрицают, сбрасывают с себя, как формы, препятствующие их развитию. При этом, чем радикальнее буржуазные преобразования, тем радикальнее претензии на преодоление самой буржуазности. И в этом парадокс буржуазности, отражающий необыкновенный исторический динамизм капитализма, который чуть ли не с момента своего возникновения связан с активностью субъектных сил не только собственного совершенствования, но и прехождения.

Что же говорить об Октябре 1917-го? Совершаясь на 128 лет(!) позже Французской, Русская революция совершалась в принципиально новых исторических условиях, когда на повестку дня были поставлены задачи радикальнейшей социализации капитализма. В этой связи социалистический уклон во всех русских революциях - это не случайность и тем более не историческая патология, а глубоко закономерное явление, коль скоро они присутствовали уже в буржуазных революциях сто с лишним лет назад. Социализм и связанный с ним коммунизм выросли не из России, не только из России и русских революций, не от отклонений от магистрали исторического развития, а из Европы, из капитализма как системы и его фундаментальных противоречий.

Другое дело, что в начале века для конкретно-исторических условий России более актуальными, соответствующими ближайшим целям и задачам исторической модернизации России, были цели и задачи буржуазно-демократической революции и только после этого и на этой основе, если хотите, вместе с ними, но никак не вместо них, цели и задачи социализации капитализма. Россия в начале века не исчерпала потенциала капиталистического развития, развития в направлении саморазвития буржуазных формационных качеств общества. Вместо всего этого России был навязан радикальнейший формационный переход, перед радикальностью которого бледнеет радикализм Французской революции - переход к освоению принципиально новых формационных качеств существования в истории, часть из которых была либо преждевременна, либо утопична в принципе. Октябрь 1917-го предложил обществу такие формы социальности, которые не считались с реальными возможностями их освоения, или такие, для реализации которых были необходимы экстраординарные меры, далеко выходящие за рамки гармоничных и эволюционных форм существования в истории.

Это, уже одно только это втягивало страну в режим развития, основанного на исторический потрясениях, которые, ко всему прочему, постоянно подпитывались цивилизационными источниками. В Русской революции, в отличие от Французской, существовал цивилизационный источник навязывания обществу формационных свойств и качеств, не считающихся со сложившимися реальностями, опережающих возможности их освоения - это подчинение формационного развития общества целям и задачам цивилизационного переворота, изменению основ локальности русско-российской цивилизации, генетического кода ее истории. В России формационный радикализм подпитывался и определялся цивилизационным беспределом - преодолением России как России, сломом основ цивилизационой идентичности России и в ней национальной русской нации. А это идеальная почва для навязывания стране и нации исторических экспериментов любых масштабов, любой направленности и любыми средствами.

В итоге Октябрь 1917-го в истории России стал нечто большим и нечто худшим, чем только социальной революцией - цивилизационным переворотом. В итоге он совместил в историческом пространстве России формационные потрясения с цивилизационными, наложил одну волну исторических катаклизмов на другую, подчинил цели и задачи исторической модернизации России, ее формационный прогресс целям и задачам цивилизационного переворота. В итоге он не мог не породить эпоху великих потрясений и ответную реакцию на них сил его отрицания и формационных - социально-классовых и цивилизационных этнокультурных. Он не мог не породить собственное отрицание, отрицание наиболее одиозных, а по ряду параметров и просто преступных сторон и результатов собственного исторического творчества. В итоге Октябрь 1917-го не мог не породить Август 1991-го.

Во всем этом проявились закономерности истории, необходимость Августа 1991-го в истории современной России, его историческая миссия - стать завершением эпохи великих исторических потрясений, средством преодоления цивилизационной неидентичности России и в ней национальной русской нации, средством формационного прогресса России, подчиняющегося не целям и задачам цивилизационного переворота, а целям и задачам исторической модернизации на базе саморазвития русско-российских цивилизационных основ, реализации не заемного, а собственного потенциала исторического развития.

Но, увы, судя по итогам так называемых реформ, Август 1991-го не справился с отведенной для него историей исторической миссией - стать завершением целой эпохи в истории России, начатой Октябрем 1917-го, эпохи невиданных исторических потрясений. Он продолжил саму логику поведения Октября 1917-го в истории, а значит и логику исторических потрясений, ибо наряду с тем, что стал отрицанием давно изживших себя сторон Октября 1917-го и, сверх того, даже самого Октября 1917-го, он, как это ни странно, одновременно с этим стал его своеобразным продолжением, продолжением его вненациональной исторической сути. Эту противоречивость Августа 1991-го следует иметь в виду, когда решается вопрос о его исторической сущности и месте в истории России.

Действительно, с одной стороны, Август 1991-го вскрыл формационную неидентичность исторического бытия России. В Августе 1991-го потерпела поражение попытка создать такую формационную историческую реальность, для существования которой просто не было достаточных исторических условий, которая экономически в итоге оказалась неэффективной, а в некоторых случаях и того хуже - экономически абсурдной, не эффективной и абсурдной в той самой мере, в какой не была саморазвитием объективно сложившихся, живых тенденций роста, прагматической реализацией простой экономической целесообразности, зацикленной на элементарный человеческий интерес, а не на осуществление "единственно верного учения", экономических доктрин и схем развития. Август 1991 стал закономерной реакцией на всю систему формационных противоречий советского общества, начиная от маниакального стремления изгнать из экономической жизни общества отношения частной собственности, политического и идеологического монологизма всего строя общественной жизни и кончая десятилетиями имитационных форм активности в истории, попытками так все изменить, чтобы в итоге все осталось неизменным.