Железная дорога - Хамид Исмайлов

— Я женюсь на той из вас, кто родит мне первой!

И с того часа началось негласное социалистическое соревнование двух беременных сестёр-уйгурок, помещённых Кара-Мусаевым младшим в две служебных комнаты на территории лечебно-трудового профилактория для алкоголиков на курортном берегу горной речки Аксай, дабы не было компрометирующих разговоров в Гиласе.

Первой родила Зухра, да вот Кара-Мусаев обвенчался с Фатьмой, дабы быстрей с ней развестись, чтобы согласно уговора, жениться на Зухре, но именно этого не выдержала победившая в честном споре глупышка Зухра, и надо же, на ближайшем воскресном коктерекском базаре с орущим по-мусаевски ребенком на руках, который уже по голосу обещал стать наследственным старшим участковым, раструбила о случившемся всему окружному народу.

Вскоре на станции в чайхане состоялся суд сержантской чести, на котором не найдя иной более низкой степени разжалования, коей был бы достоин этот беспартийный рядовой, было решено изъять из его фамилии приставку Кара — и Кара-Мусаев был отсюда же отправлен на пенсию с куцей фамилией Мусаев, где и сошёл с ума.

Остаток жизни он посвятил почему-то тому, что читал все плакаты и лозунги, где бы их ни встречал: на стенах и на крышах, в автобусах и на базаре, пытаясь раскусить сам и поведать другим их сокровенный смысл. «План — закон, выполнение — долг, перевыполнение честь» — читал он на скрипучей арбе люли Ибодулло-махсума и рассуждал вслух:

— Пилон бу демак закун. Закун дигани бу нима? Пилонми? Хуш, пилон дигани нима дигани? Мана биззи пилон бугичиди — закунни бажариш, йук, биззи закун бугичиди — пилонни бажариш. Отамми вахтида Сами-сассик нима киларди дигин — пилонни бажариш учун отамми хаммани устидан закунчи килиб куярди-де, ха бажармасинчи пилонни — закунний йук кибташарди. Ана немис Рейтирри тирригини чикарворган уша Сами-сассигда!

Хуш, випалнени дигани бу бажариш дигани. Буни итти думиям билади. Хуш, бажариш нимамиш? Бажариш — бу долькмиш. Дольк — буниси карз. Бировдан карз олдийми — кайтар — дипти закун. Бумаса нима? Бумаса незакуннийте! Унда милисани нима кераги бор?! Ана — Улмас-куккуз отамдан йиирма сулкавой карз олип йиирма йилдан бери кочип юрипти… Розиска килишмийди-те! Пилтагини чикарворарди бумаса!

Э, бутта нима дипти узи? Перевипалнени — честмиш! Черещур силожний-те буни магзини чакиш! Эхе! Канча устап укип ташадим! Чест дигани мана бу-та! «Издров жилайм таварщ камандр!»

— Э, мамбитта нима дип ёзипти? «Х.Х.III исъезд карорлари амалга!» Х-Х-III дигани нимайкин? Хамма билурмийдите! Бундаям бир чукур маъни буса керак… Бут бозор… Ха, топтим! Топтим! «Харбир харидор… шутта!» Ха, «харбир харидор шутта исъезд карорлари амалга!»… Э, бу канакаси… Ха-а… Жой етмапти ухшийди: «оширсин!» сузи копкетипти-та! Э, йук, бундаям бир маъни борга ухшийди. «Оширсин!» дип ёзса бу бутта нима дигани булади? Зухур-бокколга ухшап магазинни чойини Нури-букокка оширсинми? Ё Умри-катихчидай хар йил сигирини огзи кукка тейсаек сутини нархини оширсинми?! Ха, этмовмидим, бундаям бир маъни бор дип…

— «Уки, уки, яна уки! Лелин!» Ха, Лелинам бизга ухшап юрганаканда. Одамла нима дип ёзип куйишипти: уки, уки, яна уки, Лелин. Укисанг магзи чикурадите! Лелин бусангам бизчалик укимагандурсан…

(План — это значит закон. А что такое закон? План? Тогда, что такое план? Вот бывало у нас — план по выполнению закона, тьфу, то есть закон по выполнению плана… Во времена моего отца, Сами-вонючка что делал? Он ставил моего отца надо всеми законщиком — и попробуй не выполни план — законно уничтожал! Вон, немца Рейтера так зафиндилючил — да, да, этот самый Сами-вонюк…

Ладно, выполнение — это и собачьему хвосту понятно. Что же значит выполнение? Выполнение — значит долг. Долг — это когда кто-то у кого-то взял взаймы. Взял взаймы — верни подлец, так велит закон! А иначе как же? А иначе — противозаконно! Тогда на что вам милиция? Вон, Ульмас-куккуз взял двадцать целковых взаймы у отца и двадцать лет хвоста не кажет. И не разыскивают ведь! Дали бы в розыск, такого пистона вставили бы…

— Э, а что говорится здесь? Перевыполнение — честь. Чересчур все это сложно для разумения! Архисложно! Эге! Сколько уставов я перечитал! Честь это что? Честь — это «Здравия желаю, товарищ командир!» Вот это что такое!

— А что пишут здесь? «Решения XХIII съезда — в жизнь…» Погоди-ка, и в этом никак какой-то смысл. Х-Х-III… Х-Х-III… Что же это значит? Постой, постой, понял! «Хочущий хозяин… школы? шерстьфабрики? А-а — съезда! — в жизнь… что в жизнь? „Внедрить?“ Как Зухур-бакалейщик внедряет Нури-зобовке? Или… Говорил же я, что здесь что-то есть…»

— «Учись, учись, учись, Лелин». Правильно люди пишут. Пусть учится, как и мы. Вон, сколько я всего перечитал, и что? Так что, учись, учись, Лелин…)

Глава 9

Как любили в это время Бахриддина-певца!

Наверняка никогда и никого так не любили, как его! В чайхане у сына Умарали-судхура появилась афиша, на которой эта «море веры» — а именно так переводится его имя — вырастал из музыкальной шкатулки, сделанной в виде мусульманской Каабы, а может быть наоборот — из Каабы, замаскированной под черную шкатулку с драгоценностями нации. Словом, весь Гилас, якобы за квелыми лепешками, ходил смотреть на афишу азиатского Рашида Бейбутова.

Оппок-ойим, купившая к тому времени место гиласской паспортистки, и за этим набравшая столько денег, что пожелай — могла бы прикупить и место директора филармонии, к которой якобы относился всеобщий любимец, и та потеряла от любви свою поседевшую, а потому скрасившую ее альбиноскость голову. В перерывах между штемпелями, каждый из которых стоил две пенсии Октама-большевика, доживающего свой коммунистический век в доме престарелых, она размышляла о поводе, дабы устроить здесь любое пиршество — да хотя бы славные большевистские похороны брата, чтобы пригласить на это пиршество Бахриддина, и принародно, при всем Гиласе выйти в круг и надеть на него златотканый халат, и подвязать его златотканым шёлковым поясом, и по этому случаю, вернее, за этим случаем хоть однажды в жизни, принародно, прилюдно обнять его, подержать его на мгновение в своих объятиях, а потом уже хоть и сама умирай, не дожидаясь беглого мужа…

Но, увы, Октам не умирал из большевистской принципиальности, дожидаясь победы коммунизма, дочери же Оппок повыходили в городе замуж «по-комсомольски» — без пиршеств и угощений, втихую — в студенческих столовых, сын ее — слесарь автобазы — Кувандык — женился и вовсе на русской, пристрастившись поначалу к их водке. Что возьмешь с племянника своего дяди — тоже не повод для свадьбы, а потом и сам Бахриддин оказался не шибко уловимым.

Только придумала было Оппок-ойим повод — муж ее Мулла Ульмас-куккуз, вернувшийся из лагерей, был назначен на должность «носителя вымирающих языков» в городской институт, как из того же самого Города пришла страшная весть, будто бы Бахриддин, ее любимый Бахриддин — море её веры — с такими же, как и он, знаменитостями, дескать, устроил публичный дом из оркестранток под управлением некоего то ли Согинча, то ли Севинча, пропади они пропадом! Будто бы в этом доме все ходили в чем мать родила, распевая между делом, или как самое дело — своими ангельскими голосами лучшие песни своих репертуаров. И вот, как рассказывали, туда же попал однажды некий министр каких-то дел, и оказался, что называется, не у дел: то ли слишком громко пели эти нагие ангелы, а министр проходил мимоходом в дом по соседству, но как бы то ни было из Города пришла страшная весть, что с Бахриддина сняли там же все, что на нем оставалось: звания, лауреатства, регалии, и отправили его отбывать культссылку на берега начавшего уже подсыхать Аральского моря.

Прошло несколько лет и Оппок-ойим, сохранившая верность своему кумиру среди наплодившихся голосов и голосят, лишь прослышала через племянника Пинхаса Шаломая, замещавшего Бахриддина теперь на свадьбах, что племяничий Устоз возвращается из ссылки, как тут же через специального посланника, снаряженного в город, решила предложить Певцу устраивать те самые «ангельские песнопения и радения» здесь, в Гиласе, благо, через своего ставленника на Кок-терекском базаре — через того самого досрочного пенсионера Али-шапака, она купила и обставила целый весовой зал, куда директор медучилища нагнал якобы для практики по анатомии и физиологии человека целый курс молоденьких медичек, но, увы! К тому времени Бахриддин окончательно, как оказалось, остыл к девочкам и перешел будто бы на собак.

Специальный посланник, пропавший на неделю, потом две недели рассказывал всему Гиласу, что Бахриддин — это море веры, купил у казахов 4 холма и одну лощину за Черняевкой у Шараб-хоны, что на один холм садится он сам, на другой сажает своего противника под навесом, по двум оставшимся рассаживает судей, секундантов и болельщиков, а посередине — в лощине устраивает этот самый свирепый собачий бой.