Озорные рассказы. Все три десятка - Оноре де Бальзак

повеситься на своём поясе, чем развязать его, удовольствия своего ради. И вот когда мэтр Ансо оказался на расстоянии выстрела от девицы, он справедливо рассудил, что человек, принятый ещё десять лет тому назад в цех золотых дел мастеров, ставший зажиточным горожанином Парижа и прошедший добрую половину жизненного пути, имеет право заглянуть женщине в лицо, тем паче если воображение его не на шутку разыгралось. Итак, он круто повернул, пошёл навстречу девушке и осмелился взглянуть на неё… Она тянула за обрывок верёвки тощую свою коровёнку, а та щипала траву у самого края придорожной канавы.

– А, милочка, – спросил он, – вы, наверное, очень бедны, раз руки ваши не знают отдыха даже в воскресный день? Разве вы не боитесь попасть в тюрьму?

– Господин мой, – отвечала девушка, опустив глаза, – мне нечего бояться, потому что я принадлежу аббатству. Милостивый аббат разрешает нам выгонять корову после вечерни.

– Корова, видно, вам дороже спасения души?

– Вы правы, господин мой, корова эта – единственная наша поилица и кормилица.

– Дивлюсь, дитя моё, видя вас в такой нищете! В этих лохмотьях… в изношенном тряпьё, среди поля, босая даже в воскресенье, меж тем как вы обладаете бо́льшими сокровищами, чем можно их узреть, обойдя все владения аббатства. Наверное, горожане преследуют вас и досаждают вам своей любовью?

– Ничуть, господин мой. Ведь я принадлежу аббатству, – повторила девушка и показала ювелиру обруч на левой руке; подобный обруч надевается скоту, пасущемуся в поле, только у девушки был он без колокольчика.

Красавица взглянула на мастера, и глаза её выражали такое отчаяние, что он остановился, потрясённый. Известно, что сильная сердечная скорбь передаётся от сердца к сердцу через глаза.

– А что это? – спросил он, решив всё узнать от неё самой, и тронул обруч.

Хотя на том обруче было изображение герба аббатства, притом довольно выпуклое, у ювелира не было желания рассматривать его.

– Господин мой, я дочь крепостного раба, а потому всякий, кто женился бы на мне, даже горожанин Парижа, – тоже станет рабом. Всё равно он будет принадлежать аббатству душой и телом. Если бы человек тот сочетался со мною, не женясь, то и тут дети считались бы за аббатством. Вот почему я оставлена всеми, брошена, как скотина в поле. Но особенно мне обидно, что по желанию приора аббатства и в тот час, когда ему заблагорассудится, меня сведут с таким же крепостным человеком, как и я. И будь я даже не столь безобразна, как сейчас, и полюби меня кто-нибудь всей душой, всё равно, увидев на мне вот этот обруч, он убежит прочь, как от чёрной чумы.

И, сказав так, девушка потянула за верёвку свою корову.

– Сколько вам лет? – спросил ювелир.

– Не знаю, господин мой, но у нашего владельца, монсеньора приора, есть запись.

Столь жестокая доля растрогала нашего мастера, тоже немало вкусившего от горького хлеба нищеты. Он шёл рядышком с девицей, и так дошли они в глубоком молчании до ручья. Ювелир любовался прекрасным челом девушки, её крепкими покрасневшими руками, величавой осанкой, смотрел на её запылённые ноги, будто изваянные для статуи Девы Марии. Тонкие, нежные её черты восхищали его, ему казалось, что перед ним живой портрет святой Женевьевы, покровительницы Парижа и крестьянских девушек. Заметьте себе, что наш девственник, чистый сердцем и помыслами, угадывал прелести белоснежной груди, которые девица прятала с очаровательной стыдливостью под грубым платком, и они возбуждали его жажду, как в жаркий день соблазняет школьника наливное яблочко.

И то сказать, всё, что доступно было его взорам, свидетельствовало, что девица эта – чистое сокровище, как и всё впрочем, чем владеют монахи. И чем строже был запрет касаться сего цветка, тем сильнее Ансо томился любовью, и сердце его стучало так сильно, что он слышал его биение.

– У вас отличная корова, – промолвил он.

– Не угодно ли молочка? – ответила крестьянка. – Нынче май жаркий выдался, а до города далеко.

И впрямь небо было синее, без единого облачка и дышало жаром, как плавильная печь. Всё кругом сверкало молодостью – листва, воздух, девушки, юноши. Всё пылало, зеленело, благоухало. Простодушное приглашение, сделанное без всякого расчёта, ибо никаким золотом не оплатить несказанное очарование доброго слова и скромного взгляда, обращённого на него девицей, растрогало мастера, он пожелал видеть эту рабу королевой и весь Париж у ног её.

– О нет, милочка, я не хочу молока, я жажду вас и хотел бы иметь разрешение вас выкупить.

– Это невозможно. Видно, до самой смерти я буду принадлежать аббатству. Вот уже много лет мы живём здесь, и деды жили, и внуки здесь будут жить. Подобно несчастным моим предкам, мне суждено жить рабой на земле аббатства, то же и детям моим, ибо сам монсеньор приор заботится о том, чтоб у нас, крепостных, было потомство.

– Как! – воскликнул туренец. – Неужели не нашёлся молодец, который посмел бы ради ваших чудесных глаз купить вам свободу, как я купил себе свободу у короля?

– Воля стоит слишком дорого, и потому те, кому я приглянусь, уходят так же быстро, как и появляются.

– И вы не подумали бежать отсюда с возлюбленным, умчавшись с ним на добром скакуне?

– О мессир, если меня поймают, то уж наверняка повесят, а мой милый, будь даже он дворянин, потерял бы все свои поместья, не считая прочего. Не стою я таких жертв, ведь у аббатства длинные руки и убежать отсюда никакой прыти не хватит. Вот так я и живу в полном послушании Господу, знать, такая уж моя судьба.

– А что делает ваш отец?

– Он работает на винограднике аббатства.

– А мать?

– Стирает.

– А как вас зовут?