Лелька и ключ-камень - Юлия Русова

необходимой самообороны в сказках не рассказывается. Не знали наши пращуры о таком.

Лелька повернулась и медленно вышла из комнаты. Также медленно она дошла до своей кровати. Достала из сумки Старичка-Огневичка и ушла на опушку. Там она, присев на знакомый пенек, и дала волю слезам. Лесавки и леший еще не проснулись после долгой зимы, так что никто не видел, как юная веда оплакивает крах своей надежды вновь обрести семью.

Слезы не закончились и к ночи. Лельке едва хватило сил удержать лицо и успеть забиться в выделенную ей комнату бабушки Агаты. Так в слезах она и уснула, чтобы внезапно проснуться от того, что кто-то гладил ее по голове.

— Не пужайся, девонька, я это, — раздался знакомый голос.

— Кондратьич? Что-то случилось?

— Да не, тихо все. Прости, что разбудил, уж больно горько ты плакала.

Лелька отвернулась и вытерла глаза. Подушка действительно была совсем сырой.

— Ты не печалься. Не повезло тебе с Натальей, не хватило ей души на вас двоих. Да и кто знал, что из Ирины такое полезет. Я ж ее тетешкал крохотную. Детки, пока не говорят, нас видят, а нам и радостно. Такая красуня была, и вот смотри чтовыползло! Ну да им еще платить и платить за то что сотворили. А тебе благодарность огромная от меня. Кабы не ты, сгинул бы Андреев род. как есть сгинул. А так, может еще и образуется.

— Наталья Павловна детей иметь не сможет. Я точно вижу.

— Ну Наташка понятно, что не родит, пусть радуется, что вообще жива осталась. Да только она не последняя баба на земле.

— Дядя Андрей не бросит ни ее, ни Ирину. Он честный очень, порядочный.

— Никто и не говорит бросать. А только сама видишь, для Натальи окормя Ирины никого нету. А Андрей ведь живой, не каменный. Год, два пройдет и потянется он к человечьему теплу. Не бывает иначе. Наташку без помощи не бросит, понятное дело, да помогать-то можно по-разному.

Лелька под тихий говорок суседки успокоилась. В комнате было тепло и тихо, и эта уютная тишина обещала, что все постепенно утрясется-наладится. Кондратьич, между тем, продолжал:

— Ты же прозоровский дом себе забираешь? Меня тут попросили тебе весточку передать. Будешь слушать?

— Почему бы и нет, за послух денег не беру.

— Помнишь Нинку-продавщицу? Ну ту, что деток воровала да болоту отдавала?

— Такое не забудешь.

— После нее остался дом с домовым. Он и просил тебя спросить, не согласишься литы его в прозоровский дом забрать? И тебе хорошо, дому присмотр будет крепкий, ни мыши, ни жучки не заведутся, и ему неплохо.

— Да ему-то зачем? Он сейчас вон в каком коттедже живет. Да и отчего ты за него просишь? Вы ж вроде враждовали?

— Замирились мы. Побеседовали и замирились. Он конечно, напрасно мне тогда нос набок своротил, да только и я зря его дразнил.

— Дразнил? Это чем же?

— Да прозвищем его. Ты ж помнишь, он тебе не назвался?

— Это да. Я еще подумала, что очень уж высоко он нос задирает.

— Ну так вот, не называет он свое прозвание, потому как стесняется. Глумилыч он.

— Это да, такого застесняешься. А за что его так приласкали?

— Мы, домовики, получаем прозвание от хозяина того дома, где зародились. Мой вот Кондратием был, я и оказался Кондратьичем. А он появился в доме, где хозяина по имени сроду никто не звал, кликали Глумилой. Это по-современному если сказать — по профессии, значится. Позже глумил скоморохами стали прозывать, но это было, когда уж косточки того первого домовладельца истлели. Глумилыч поминал, что был тот хозяин мужик ладный. По земле походил, песен попел, а потом женился на сироте, что в одной из деревень встретил, да и подался за Урал-Камень. Там и осел. Поперву в землянке, а потом такой дом выстроил, всем на загляденье. Постепенно к нему народ прибился, гуртом все легче зимовать, стала там деревня, а сейчас город уже. Глумилыч сказывал — Тюменью прозывается. Вот прозвище только осталось, им я и дразнился. Если по-честному, правильно он мне тогда нос по морде раскидал. Это уж потом гордость меня взяла, вот и помирились только сейчас. Так что, возьмешь?

— А не мал ли ему прозоровский-то дом будет после его домины?

— Немал. Сказывает он, что страшно ему в том домине. Нечисто там. Болотом тянет, сыростью, темной болотной злобой. Видать, не может Нинка от дома оторваться. Она же в нем каждую досточку выгладила, каждый гвоздик начистила. Так что очень хотелось бы Глумилычу убраться оттуда.

— Раз так, возьму. Схожу туда накануне Живиной ночи. Все одно ее у старой березы встречать буду, заодно и Глумилыча в новый дом перевезу.

— Вот и спасибо тебе, веда. А сейчас спи, рано еще.

К встрече Живиной ночи Лелька готовилась особенно тщательно, надеясь, что на огонек костра снова заглянет берегиня. Наконец, все было готово: заветная метла украсилась новыми лентами, дом смотрел чисто вымытыми окнами, ждали своего часа травы для костра.

Лелька в ожидании заката слушала, как за печкой хрустит очередными лакомствами крыс и шуршит в углу Глумилыч, обживая новые территории. Переезжал домовой из старого дома в новый в любимом Лелькином тапочке с кокетливым меховым помпоном. Этот помпон был постоянным предметом вожделения Лапатундель, так что видимо сказки не врали, у кошек и домовых все-таки было что-то общее.

С крысом у нового домового хозяина мгновенно установился вооруженный нейтралитет. Нет, поначалу Глумилыч порывался голохвостика придавить, но после Лелькиного окрика смирился. Только предупредил, погрозив зверюшке кривым пальцем:

— Жить, раз хозяйка позволила, живи, но ежели сгрызешь что или плодиться здесь надумаешь — мигом хвост бантиком завяжу, пусть ваши крысиные бабы со смеху помрут.

Впрочем, похоже, что крысюк не впечатлился речью домовика. Лакомства его интересовали куда больше.

День уступал место прозрачным сумеркам. Пылал в ночи костер, поднимался в небо ароматный дым сожженных в огне трав, а юная веда вместе со своим родом открывала дорогу щедрому лету, провожая последние заморозки.

Гости наведались под утро. Компанию берегине неожиданно составил дядька Ермолай. Лелька еще